жил-был сад
1
САД И СТАРИК
Сада в общем-то не было – несколько яблонь, вишен, кустов смородины и крыжовника, грядки, дорожки-межи – разделительные тропки… Обычный садово-огородный расклад участка, живущего коммунально, как и Дом.
Но Дом был.
Настоящий, старинный (начала XX или конца XIX века), со скворечником мезонина, со стеклянными фонарями террас на все четыре стороны света. Дачный в прежних и лучших традициях первых дач в ближайшем Подмосковье. Дом «с знаком породы», но без «вида её сторожей»[1] – время их смыло-стёрло – и потому хотя и остался он именоваться дачей, но дачно-поселкового совета. Поссовет капитально ремонтировал, заселял, судил-рядил, ему и платили за житьё-бытьё.
В этом Доме Старик родился. Ещё до беды войны. Прожил всю-то жизнь, остался верен ему навсегда…
И когда-то, в яростные, хотя и нежные дни своей молодой любви, которая величалась, да и казалась вечной, посадил яблоневый сад. Сад Любви.
Сад вырос. Любовь… Любовь не предала, Она покинула его, так как была обречена на разлуку, будто по формуле Цветаевой: «Любовь – это значит лук/Натянутый – лук: разлука». Любовь, обреченная стать разлукой. И памятью…
Дом состарился, как-то посерел и осел. Он… Он тоже состарился – с Домом они жили-были и старели вместе.
Много лет назад, словно в другой жизни, был у них с Домом чудный пёс – колли. Ласковый и умный: зря не лаял, цветов-грядок не топтал, птиц не пугал. Пёс прожил свою жизнь быстрее. Но Дом и Сад его не забыли, не забыл и хозяин. Как и раньше, осиротевший Старик всё выходил в Сад и смотрел через соседний участок туда, где жила Его Любовь. Особенно легко было это делать, когда деревья стояли голыми, сквозь графику ветвей, подчинённую законам музыки тишины беззащитной обнажённости жизни.
Он вспоминал Её голос, руки, волосы, глаза…слова. Её, вечно куда-то спешащую, а то вдруг – притихшую, присмиревшую даже, в те минуты, когда Она слушала Его сказки.
Она приходила в память капризной, упрямой, нежной и повинной. Вспоминалось, как щенок, похожий на медвежонка – Его подарок – слизывал слезинки и норовил облизать Её всю, с головы до ног. Она была плаксой и неслучайно они с Его другом-недругом в том дальнем далеке прозвали Её Несмеяной. И вправду, Она всё печалилась по поводу и без, тревожилась и рвалась куда-то из надёжного оберега Его рук, как листок с ветки в месяце осеннем – месяце Её рождения. В общем, Она была невыносимой, но необыкновенной и незаменимой, как все возлюбленные, а может – даже немножко больше.
Сад знал о Нём больше всех. Пожалуй, Сад знал всё. Его горе, Его слёзы. Отчаяние. Его шаги по самой кромочке бессонной пропасти, по холоду лунной дорожки на воде их реки, которая тихо лежала за самой границей Сада.
Сад утешал, одаривал, гневался – требовал, нет, не забыть, а очнуться, настаивал на порядке – на заботе о себе...
Старик – он тогда ещё совсем Стариком и не звался – был сильным, красивым. И даже в пору беды смог сохранить свою силу, может быть, потому, что у него был Сад.
Сад верно ждал Его, когда дела или, позже, нездоровье разлучали их. Сад ждал всегда.
Настал час, когда Он вернулся в свой Дом, в свой Сад другим – Он пережил любовь, а значит, стал жить другую жизнь, но в том же Саду… Пространство через участок опустело – Она покинула дом, хранящий память о них вместе: звуки голосов и шагов, слова Его клятв и Её молитв. А на улице, соединяющей их дома, неприкаянной мнимостью оставалась бродить Её тень, особенно зримо – в пору крестиков сирени.
Он научился жить без Неё. И даже сумел растерять приметы их былого – не сберёг то, что хранилось в Доме, где, кроме Памяти, живой хозяйкой стала другая.
Но Старик и Сад знали, что Она поселилась – спряталась в его сердце. В самой глубокой и тайной глубине, как в очень тёмном и гулком дупле дерева, в его тёмной и тёплой защищённости – маленькая пичуга.
Больше полувека приходили зимы и отлетали вёсны. Сад успел окрепнуть, возмужать и стал потихоньку стареть – отступать, уступать времени. То одна ветвь надломится, то трещинами пойдет яблоневая кора – морщинами древесной кожи… И всё-таки он был прекрасен – Его Сад Любви.
В одну из ночей, звучащих тревожными полутонами темноты, под утро, что подступило туманом к Его окну, Старик увидел во сне Её, свою Любовь. Она возникла так отчетливо, так до боли реально, что Старик, как когда-то, резко поднялся и бросился к двери Дома, и дальше – к калитке Сада, за калитку, на улицу, мимо давно спящего за ненадобой колодца. Он бежал за тенью женщины, легко и быстро уходящей от него. Может быть, спешащей на звук приближающейся к станции электрички? В памяти Старика вдруг застучали когда-то запомнившиеся строки:
Не разлучайся, пока ты жив,
Ни ради горя, ни для игры.
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отнимет свои дары.[2]
Он побежал быстрее, задыхаясь, догнал её, тронул за плечо. Женщина обернулась, подняла глаза, и Он её узнал.
– Это была Она, Его вечная Любовь?
– Нет. Это была Старуха, которой он отдавал яблоки из своего Сада. Ведь их было в урожайные годы так много…
Он не сказал ни слова. И она ни о чём не спросила. Старик будто проснулся и медленно пошёл назад. Сад ждал Его. Старик молча, как всегда, рассказал Саду свой сон, а Сад молча выслушал и понял Его, как всегда и как никто.
Ночь. 8 февраля 2018
2
СТАРИК И СМЕРТЬ
Старик, который стариком не был, не проснулся 21 сентября. В Рождество Богородицы к нему пришла смерть. Она заходила и раньше, но, видно, этот день был назначен в Книге Судеб…
Сад встрепенулся на один миг, будто в ответ на последний, самый последний вздох Старика и затих. Старая сирень приникла печальными листьями к тёмному окну Его комнаты и благодарно припомнила, как когда-то Он, молодой и сильный, радостно и ловко высаживал нежный кустик… Как давно это было, сколько вёсен сирень одаривала Старика счастьем, радуясь вместе с ним пятилепестковой находке…
По яблоням Сада Любви прошла дрожь озноба и вслед за ней – оцепенение. Сад, Его Сад, знал всё и в это последнее лето был особенно щедрым, желая порадовать своего друга перед разлукой.
Над Садом и Домом, на своём привычном месте, сияла Большая Медведица. Звёзды в предрассветье мерцали так, словно сам небесный ковш был наполнен не пролившимися слезами.
Сколько раз Старик поднимал глаза к этому созвездию – ведь в нём мерцала та третья звезда, третья, как ни считать, которую Он когда-то подарил Ей, своей девочке-звёздочке…
И Сад, и небо над ним, и молчаливая речка, и Дом с тёмными окнами – всё было таким тихим, что казалось покинутым хранителем места сего.
Да так оно и было…
Как прошёл Его последний день? Утро, вечер, начало ночи? О чём – последняя мысль…и – последний сон? Земной сон… Может быть, вся жизнь – это и есть земной сон, который Он не успел досмотреть? Смерть пришла незваной и оборвала жизнь неожиданно резко – не удосужилась разбудить.
Будет ли Он ТАМ вспоминать-окликать свой земной сон? Или ТАМ снятся иные сны? И снятся ли вообще, хотя и твердим о вечном сне, и молим о вечном покое для ушедших в невозвратное…
Вечная память… Есть ли она для человека без меты бессмертия? Меты гениальности, святости, а может быть – любви? Эти меты – Божьи поцелуи избранничества.
Теперь Старик знает и это, знает всё, как и Его Сад.
Смерть… Старуха с косой? Нечто бестелесное или Дама в белом? Дама в чёрном? Как она взглянула на него? Встретились ли они глазами? И какие глаза у смерти?
О глазах смерти знают поэты – наместники Бога на Земле – как им не верить? «Придёт смерть и у неё/будут твои глаза», – так скажет Чезаре Повезе. Иосиф Бродский подхватит, совсем немного переиначив, в стихотворении «Натюрморт»: «Смерть придёт, у неё/будут твои глаза».
Прочитанные единожды строки, поранив, не покидали, бормотались и, затихнув, поселились до срока, видимо, не столько в памяти, сколько в Её сердце.
А теперь, с уходом Старика, проросли как сумели, не то неправильной молитвой, не то словами прощания, но в любом случае – просьбой о прощении. Эти слова остались в Её тетради, как и многое из обращённого к Старику. Они и сейчас писали друг другу, как в юности. Но ни Ей, ни Ему уже никогда…
Никогда сбывается всегда.
Не хочу, не хочу, чтобы у смерти были мои глаза.
На прощанье загляни в них в том сне, что не спугнёт и гроза.
Не смерть – любовь поцелует висок, запомнит твоё лицо,
пот утрёт холодный, как роса, и наденет тебе кольцо…
Не зови, но и не позабудь, не щади, но и не кляни.
Жизнь твоя – синяя гора и вершинные в ней были дни.
В тишину твержу (слышно, как дверь скрипит в доме сто лет назад):
– Ты прости меня, если случатся у смерти мои глаза.
… Накануне, 20 сентября, Он проснулся раньше обычного – свет в окне был ещё предрассветным. Сердце стукнулось в грудь – вставай, мол, а потом словно споткнулось и упало, покатилось кубарем с горы. Нет, не с детской горки счастливых воспоминаний, а высоченной – той, что выше облаков, поднебесной.
Старик всё-таки сделал свою малую зарядку, умылся, как всегда тщательно, привычно подошёл к окну – поглядеть в Сад, и увидел тихо приглядывающую за ним синичку.
– Хозяюшка моя. Верно, зёрна в кормушке закончились.
Вышел навстречу дню, поздоровался с Садом, вдохнул запах сентября – ещё флоксовый, сладковатый, подсыпал птичьего корма и вернулся в Дом накрывать завтрак. Сделал и это умело и по обыкновению красиво. Пустоватость холодильника подсказала, что надо съездить за продуктами. Получил указание от супруги (Он всегда, если в разговоре упоминалась жена, величал её именно так) и отправился в путь.
Будни. Обычные заботы. Но сердце… Сердце стучало трудно, хотя и старалось. Мысли теснились, набегали одна на другую, рассыпАлись даже с каким-то звоном. Разбивались? Знакомый путь казался новым, почти незнакомым, неузнаваемым, а был – просто последним.
Покупал. Благодарил – тоже последним СПАСИБО. Набрал продуктов, может быть, немного больше, чем нужно. Впрок. Почему? Да кто же знает…
День тянулся? Или летел? Как бы Старик ответил, припоминая его сегодня?
Четыре дня назад, шестнадцатого, Он звонил Ей. Разговор не складывался, как не раз случалось в эти два года, отмеченные ковидной чумой. Он чего-то не понимал, живя загородом как в резервации, а Ей достался котёл Москвы, да и заболели они с мужем тяжело и одними из первых. Она злилась на Него, как не злилась никогда в прежней жизни. Он же был всегда самым-самым… Не только старшим, но и умным, всё знающим и понимающим. А теперь Ей не хватало терпения объяснять очевидное – так дети раздражаются на родителей, не понимающих, на их взгляд, элементарного. Она это знала и по себе. Да и с выдержкой по отношению к близким у Неё с младых ногтей было плоховато. Вот и злилась. И грубила.
В день их последнего телефонного разговора Она пребывала в радости – сын прилетел. Звала Старика повидаться и вновь повторяла, хотя и счастливым голосом:
– Я боюсь, что не сумеем попрощаться…
Не зря и не случайно Она каждый раз говорила о прощании… Он так и не доехал до Неё ни в Москву, ни на дачу.
Не попрощались.
Последние слова их последнего разговора были какими-то скомканными, робкими что ли, из-за Её – категоричных почти до отчаяния:
– Я не хочу общаться с людьми, которым не нужна. Не хочу никого обременять. У всех сейчас, да и всегда – свои заботы, беды, своя жизнь. Люблю слова. Всегда их слышала, слушала, верила им. Теперь, если за словами нет дела – поступка, то и – «Разлюбите меня, все разлюбите!»[3]
Он не сказал привычного – «Люблю. Целую, обнимаю». Она же и вовсе никогда этого не говорила… Прозвучало что-то вроде невнятного ДО СВИДАНИЯ, и…
Струенье... Сквоженье...
Сквозь трепетов мелкую вязь –
Свет, смерти блаженнее
И – обрывается связь[4].
Думал ли Старик в свой последний день об этом «не сумеем попрощаться»? О Ней – не столько думал, сколько просто жил, как всегда, с Её почти ежесекундным присутствием, то нежным – спасающим, то колким – ранящим, с Её тенью – тенью их прошлого, давно и безвозвратно ушедшего. «Не безоглядно, но невозвратно. <…> Глядел назад, а шёл вперёд»[5].
Шелестел день, тихий день сентября. Лишь сердце стучало всё громче. В сумерки возник в ушах гул – шум морской. Это сердце из последних сил посылало – упрашивало кровь бежать по жилам.
Перед сном Он присел к столу, достал тетрадь, в которой привык говорить с Ней, договаривать несказанное и даже несказАнное за жизнь и нынче – по телефону. Написал немного. Но – главное и отчаянно смело – Он ведь знал, что тетрадь беззащитна и уж точно окажется в руках супруги.
Старик, который стариком не был, написал:
«Прости, Kinder, – недорассказал сказку.
Не гневайся – не доехал до Тебя.
Не злись, что не сдержал слов, написанных на фотографии, где мне 23 – быть для Тебя всегда молодым и сильным.
Спасибо Тебе… Спасибо за всё.
Я прожил счастливую жизнь.
Береги себя, но ничего не бойся.
Смерти нет.
Обнимаю, целую.
Люблю тебя».
Он долго не мог уснуть – сердце стучало так отчаянно, будто просилось наружу: в Сад, к реке… в небо. А может, просто звало Старика на их улицу, к Её давно опустевшему Дому, к погасшему окну, к лестнице в рай юности.
Под утро сердце притихло – притомилось и не стало больше тревожить – будить Старика, который стариком никогда не был. И Он, совсем не безгрешный, уснул, как засыпают праведники, чтобы проснуться в Небесном Саду Вечной Любви, для которой смерти нет.
2, 7, 8 февраля 2022
[1] Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей… (Из стихотворения Марины Цветаевой «Домики старой Москвы»).
[2] Из стихотворения Зинаиды Гиппиус «Берегись…»
[3] Из стихотворения Марины Цветаевой «Вспомяните: всех голов мне дороже…»
[4] Из цикла Марины Цветаевой «Деревья».
[5] Из эссе Марины Цветаевой «Поэт и время».